Arts Of The Working Class Logo

Westernification

Акселерация русской травмы

  • Jun 17 2020
  • Valentin Golev
    Valentin Golev is an artist-researcher and writer based in Berlin, interested in the continental philosophy of technology and psychoanalysis. Currently, he’s reading a course on Algorithmic Literacy at The New Centre for Research and Practice, and making a project on light and CGI for the Garage Museum of Contemporary Arts.

Понятие травмы было принципиальным для русской кухонной и институциональной психологий и вдохновляемой этими дискурсами интеллектуальной деятельности как минимум с девяностых, но с переводом работ Ланда и Негарестани философский вопрос о травме оказывается задан вновь — вопрос о том, насколько травма (травма капитализма) как источник энергии интенсивной и разрушительной может быть средством преодоления ситуации, рассматриваемой как невыносимая. Во вдохновленном Фрейдом понимании травмы мыслители этого круга видят ее как чтото, что расплавляет и уничтожает все, неспособное от нее питаться, как разделяющее организм, психику или мир на ту часть, что черпает из этой безумной энергии силу, и ту, что отмирает, поскольку на ее поддержание сил уже не остается – поскольку
экстренная интеграция этого внешнего вмешательства оказывается возможной лишь

путем радикального упрощения энергетической схемы. Вопрос Фрейда – “Почему желание успокоиться – это не то же, что и желание умереть?” – позволяет вводить различия, объясняемые с помощью понятий системы, энергии и энтропии. Отличие от структуралистского или филологического подхода к интерпретации этой теории, столь важного для мысли ХХ века и современных прогрессивных движений вроде критики колониальности, заключается в том, что язык больше не рассматривается как основное проявление этого процесса, и все происходящее с языком лишь следует за экономической катастрофой, которой и является травма и о которой можно говорить языком физических процессов.

Этот физический язык – не менее общее место уже давно ведущихся русских кухонных разговоров, чем травма; и две враждующие этические-эпистемологические позиции, которые занимают Ланд и Негарестани, тоже имеют свое проявление в вопросе, который куда менее необычен для нашего общества, чем для их – “Не довести ли нам травму до крайности?”. Ответ Ланда – объявить, что “травма” капитализма – это не некое событие, а самая первичная истина об энергии мира, которой не дает раскрыться множество устаревших пережитков культуры, которым пора отмереть – общее место русского подходов к воспитанию. От математических школ до русского балета настаивание на резком, жертвующем другими частями личности развитии шизоидных или аутических черт; нарочито погранично-истеричный подход к современному искусству; абсурдный и калечащий человека и его близких культ гения или одаренного ребенка – вещи абсолютно в России обыденные и институционально закрепленные в первую очередь в местном подходе к социальной мобильности, которому разносторонность человека, обилие и разнообразие его связей с окружающим миром служит обычно ограничивающим фактором. Причина, почему этот жестокий подход считается (и, к сожалению, является) более эффективным, чем, скажем, (кропотливое и бессмысленное, доходящее до абсурдной формальности) “разностороннее развитие” детей, которых готовят к американских колледжам, восходит к советской образовательной системе, но сейчас находит свою поддержку в той специфической травме, с которой мы столкнулись, оказавшись в постсоветском мире, и которая резко отличается от травмы, о которой говорят постгуманистичекие мыслители.

Травмой постоянно навязываются ложные решения, выборы из двух невозможных вариантов; субъект постоянно требует от себя “вот сейчас окончательно наконец решить”, говоря, что никакая настоящая деятельность до такого решения невозможна, и в итоге погружается в нервные, бессмысленные процессы. “Оставить деньги, идеи, вдохновение на обустройство себе или давать их коррупционерам?”, вопрос, в который быстро обращаются этические размышления буржуа с интересом к комфортной жизни, облагает их в итоге двойным налогом – украденным со стороны коррупционеров и еще одним: на ни к чему не приводящие расследования этих преступлений. “Быть теоретиком для внутреннего пользования или для запада?”, забавно обнаруженный как наболевший в недавной дискуссии о том, надо ли публиковаться в зарубежных журналах, обнаруживает в первую очередь темпоральное измерение “актуальности теории”, без веры в возможность которой такой вопрос бессмысленен – а за ней следует превращение Запада из чисто фантастического субъекта во что-то, о чем можно задавать вопросы вроде “какие мыслители там сейчас важные и актуальные” с намеком на то, что поток мысли может либо течь от них к нам, либо, когда мы наконец сможем, от нас к ним. Те случаи, когда необходимость как-то сочетаться с философским Западом совсем уж навязывается самому себе теоретиком, теоретическая работа превращается в построение абстракций над историей и обстоятельствами мысли: справа – под лозунгом геополитики (обещающей столкновения с Реальным, но в итоге навязывая территориям банальные геометрические абстракции, в которых и нам находится важное симметричное местечко), а слева, вместо симметрий, ожидаемые арифметические прогрессии, в которых, замечая любую последовательность из пары шагов, исследователь пытается прыгнуть чуть дальше. Вся такая теория, пытающаяся быть актуальной наравне с “западной”, пытается начать с поиска своего места в абсолютно воображаемом, абстрактно структурированном мире, что особенно хорошо видно в еще одном невозможном выборе – “колониальные мы или колонизированные?” – как будто бы эти западные понятия и этика, из них следующая, действительно должны быть к нам однозначно применимы; институты и издания, пытающиеся поймать модную волну, игнорируют кропотливые исследования применимости этих понятий в пользу поиска позиции - как будто бы это мы одни, политически невежественные русские, никак не определимся с самими собой в мире, в котором каждый якобы отлично и однозначно понимает, белый он или нет и что ему с этим делать.

Проблема травмы не в том, как поэффективнее ею воспользоваться, а в том, что сколько ни настаивай на отмирании всего, не вписавшегося в ее экономику, оно все равно продолжает жить и настаивать на своем существовании. Именно это неумирающее – та часть, которой “больно”, и как ни ускоряй ее отмирание, ему все равно не произойти. Никакое происходящее в условиях травмы внутреннее насилие не оказывается окончательным, и каждый раз, сталкиваясь с ним, мы надеемся замкнуться и закрыться от всего, но все равно в итоге продолжаем, по необходимости и по выбору, существовать в том же организме. Ни та, ни другая сторона никакого “окончательного” выбора не защитит нас; изоляция невозможна, а ускорение никогда не убьет своих жертв окончательно, они всегда будут выживать, продолжая принимать на себя каждый удар. Все решения, которые навязывает нам травма, это решения о разделении внутри себя – жизнью в этой концепции называется невозможность их принять.

Cookies

+

To improve our website for you, please allow a cookie from Google Analytics to be set.

Basic cookies that are necessary for the correct function of the website are always set.

The cookie settings can be changed at any time on the Date Privacy page.